Александр Проханов, главный редактор газеты "Завтра". Мы хотим говорить о
знании. Но что это такое? Знание как категория? Или это сумма представлений? Или
дисциплинарный набор сведений? Знание — чего? Закона Ома? Или методов вторжения
в генетические коды растений? Или знание того, как двигаться и развиваться
государству, политической системе, человечеству? Тут очень легко впасть в некую
гносеологическую схоластику и весь "круглый стол" посвятить поиску определения,
что же такое знание. Когда я говорю о большом ЗНАНИИ, написанном всеми
прописными буквами, я имею в виду знание, которое необходимо стране, империи,
политической системе для того, чтобы двигаться в историческом процессе. Которое
определяет историю, тождественно истории. Это знание того, как писать историю,
какими методами управлять историей.
Великий Советский проект был важен человечеству тем, что он, как носитель
огромного исторического субъекта, альтернативного, противопоставившего себя миру
"Я", замышлялся не просто как умение конструировать новый невиданный суперсоциум
и суперимперию, а как перед этим летящим самолетом создавать пространство, новое
небо, в котором этот самолет может лететь, действовать, жить. Большое знание — а
именно о нем имеет смысл вести речь, исследуя, осталось ли оно в современной
России или улетучилось — это знание о путях развития, о том, как этого развития
достичь и как сконструировать свою собственную субъектную великую историю. По
существу, управление историей — это и есть основная задача человечества. Ведь
Христос пришел на Землю для того, чтобы исправить сгнившую, изжившую себя,
скорчившуюся историю. Он историю взял и распрямил о колено, вернул ей то
направление, которое было задумано Господом и осквернено всевозможными содомами
и гоморрами. Управлять историей — а к этому стремятся все крупные субъектные
государства мира, в первую очередь оставшиеся без Советского Союза Соединенные
Штаты Америки — это способность не просто управлять вектором развития, темпами и
ускорениями продвижения к заданным целям, сложными корреляциями этого движения.
Это умение не просто создать из ничего математические школы, которые могли бы
обслуживать Лос-Аламосский проект или Силиконовую долину. Это еще и способость
подчинять все эти отдельные знания в математике, биоинженерии, космогонии,
метафизике одному — главному, задуманному, осмысленному историческому вектору, в
котором этот субъект хочет развиваться.
Гейдар Джемаль, председатель Исламского комитета.
Александр, в твоих словах содержится очень важный и глубокий парадокс:
"Человечество должно управлять историей в направлении, задуманном Господом".
Подлинное знание всегда имеет характер религиозного визионерства…
Сергей Кара-Мурза, философ. Беда в том, что ничего из этого неприменимо в
современной России. Сегодня государство находится в том аномальном состоянии,
когда происходят многочисленные и порой непредвиденные переходы порядка в хаос,
зарождения ячеек нового порядка и новая хаотизация. Подобное состояние глубокого
кризиса взывает к обеспечению безопасности. Процессы перехода порядка в хаос не
должны заходить за определенный порог, за которым начинаются необратимые
процессы распада, всеобщей гибели. В таких ситуациях знание нужно рассматривать
как ресурс, получение, хранение, использование и распространение которого
необходимо для того, чтобы государство выполнило хотя бы минимальную свою
функцию — обеспечение системы. Все остальное имеет смысл, только если выполнено
это изначальное условие. Поэтому, при всем огрублении и упрощении, можно
рассматривать знание как ресурс.
Нынешнее государство является государством "анти-знания". То есть является
государством, которое лишает знание его универсального измерения, закрывает и
превращает в жреческое и эзотерическое очень многие виды открытого знания,
необходимые для преодоления кризиса. Сегодняшняя Россия является государством,
которое разрушает генетический аппарат передачи знания: общеобразовательную
школу и те институты, которые сложились за 300 лет в России для создания,
хранения, переработки и распространения знания, а именно наук. Это зло
укоренилось и уже воспроизводится во вновь создаваемых структурах, поэтому
перспектива выхода из кризиса в таком государстве очень неблагоприятная.
Олег Генисаретский, руководитель Центра стратегических исследований
Приволжского федерального округа. Знание — это не просто некий ресурс,
который хранится, воспроизводится или распространяется. Знание живет в сознании
человека. Говоря о знании, мы подразумеваем творческую динамическую реальность,
связанную с мышлением, с интеллектуальной деятельностью, которая в современном
обществе социально обустроена, выражена в социальных институтах. И чтобы
обсуждать эту тему, нужно говорить о том, какие современные институты способны
обеспечить государство знанием.
Гейдар Джемаль. Знание в чистом виде всегда было эзотерическим и
жреческим. Как таковое, оно является продуктом прежде всего общества, которое не
следует путать с государственной машиной. В историческом смысле знание
неотъемлемо от общества; государство же порождено не знанием, а информацией. Со
времен Древнего Египта и Вавилона государство возникало из деятельности писцов,
которые проводили статистическую фиксацию выработанного продукта. Это
государство ученых, статистики, информации.
Сегодня государство само становится жертвой своей информационной природы. Ведь
если традиционное государство воздействовало на своих граждан, манипулируя
информацией, то сегодня информация уходит из-под контроля государства и
становится продуктом, производимым внегосударственными системами. Эти системы,
влияя на граждан, фактически лишают государственную структуру легитимности.
Государство, связанное с информацией,— это юридический субъект. Если
информационные каналы переходят под контроль внегосударственных структур, то
этот юридический субъект просто разлагается.
Олег Генисаретский. Давайте в этой связи вернемся немного назад. Вы,
наверное, помните, что последняя инициатива Советского государства в области
науки состояла в попытке провести Пленум ЦК КПСС по научно-техническому
прогрессу. Подлозунг: "Совместим преимущества социализма с достижениями
научно-технической революции". Этот пленум, много раз откладывавшийся, так и не
состоялся. Для меня очень симптоматично, что он не состоялся. Потому что
превращение науки в непосредственные производительные силы, согласно
марксистской логике, означало бы, что класс интеллектуалов становился, по
крайней мере, одной из ведущих сил современности.
Проигнорировав этот основополагающий мотив марксистской мысли, партия продолжала
держаться за псевдосоциологическую конструкцию пролетарского гегемонизма и
предприняла ряд шагов, чтобы его политически обеспечить. Пленум в данном случае
— маленький сигнал. В основе лежит глубокий внутренний разрыв между
политическими, государственными структурами и тем, откуда растет всякое знание,
будь оно духовное, гуманитарное или естественнонаучное. И этот разрыв не
преодолен. Именно поэтому обсуждать тему "Государство и знание" в ресурсном
разрезе — значит продолжать подыгрывать той политической структуре, из-за
которой мы уже проиграли организационную революцию. Именно поэтому сама тема
нуждается в иной постановке.
Конечно, безопасность — великая вещь, но она, в отличие от научного и
общественного развития, всегда исходит от нужды, а не от избытка. Нельзя
существовать, поддерживать порядок, не развиваясь, не прилагая усилий в этом
направлении.
Гейдар Джемаль. Вот здесь, на мой взгляд, и вырисовывается главная
методологическая закавыка. Партия не хотела переходить к технократической форме
общества. Она инстинктивно ощущала, что знание есть политическая сила, связанная
не с информацией, будь она даже естественнонаучная, а со специфическим видением
бытия. В Советском Союзе такое специфическое видение было воплощено в советской
идеологии, которая защищалась монополией партии на идеологическое понимание
глобальных концепций — таких, как человечество, общество, история и т.д.
Технократия принципиально деидеологизирована, потому что она связана с
контролем, оценкой, переработкой и распределением информационного потока,
являющегося чисто оперативным потоком. Когда общество переходит от
идеологической целостности, при которой знание является политическим пониманием
всеобщей концепции развития, к технократической форме существования, при которой
естественнонаучные "операторы" представляют собой одну из "ведущих сил", то
инициатива уходит от государства к этим силам, имеющим приоритет в производстве
естественнонаучного знания. В этом смысле СССР был обречен утратить политический
контроль над тем технократическим внутрисоветским классом, который объективно
составил бы один из сегментов мирового технократического класса.
Александр Проханов. У меня есть собственное ощущение того, какое место
занимало знание в СССР. Советское общество было сконструировано. Оно не возникло
в результате какой-то исторической эволюции, плавного перехода Белой России в
Красную. Это был результат огромного сокрушитель- ного взрыва, когда старое
общество было демонтировано как демонтированы близнецы на Манхеттэне — и на их
месте в кратчайшие сроки было построено новое общество. По чертежам, которые
были приблизительно известны. То есть это была грандиозных размеров
социально-инженерная акция. Причем это общество было задумано таким образом, что
оно должно было постоянно менять свои балки, контуры, наращивать этажи,
обрушивать устаревшие формы, навешивать купола, строить мосты, чтобы соединять
берега, а потом разбирать их и превращать в корабли, плавающие вдоль реки.
Всё это предполагало огромное количество самых разных социальных, политических,
экономических и просто инженерных знаний, которые все должны были проверяться
одним — колоссальным провидением, суперзнанием. Это суперзнание, по-видимому, не
исчерпывалось программами Съездов или госплановскими выкладками на очередную
пятилетку. Это было некое метафизическое знание. Я предполагаю, что в основе
Советского общества лежали мистические, сакральные представления. Следы этих
представлений отчетливее всего видны сегодня на Красной площади, где собраны
советские оккультные символы, руны и пентаграммы, в которых закодировано знание
первых советских жрецов.
Этих жрецов постепенно не стало; мистическое, а вместе с ним и
социально-инженерное знание постепенно оставляло Советский Союз. По-прежнему
были грандиозные замыслы, как, скажем, создание за десятилетие океанического
флота. Или Атомный проект, когда страна строила электростанции, дабы возник
огромный квант энергии, с помощью которого можно было обогащать уран; когда вся
геология была подчинена поиску урановых месторождений; когда создавались
закрытые зоны, испытывались первые урановые реакторы. Или освоение целины. Или
создание большевистской инфраструктуры Сибири, когда удалось проторить тропы
сначала с Запада на Восток через дороги, параллельные Транссибу, а потом
провести оттуда трассы на Север, к кромке Ледовитого океана, расчертив Сибирь
квадратами, ограниченными железнодорожными ветками. Это была огромная
геостратегическая работа, которую провели большевики и на которую сядет
следующая, другая, постбольшевистская Россия. Но я не говорю об этих проектных
замыслах. Речь идет об исчезнувшем субъектном ощущении страны, об альтернативной
истории, о знании того, как и куда двигаться. Исчезли инженеры. Одни были
расстреляны, другие обленились, у третьих не хватило генетического опыта.
Улетучились эти красные, метафизические энергии. Было время, когда Красные боги
погибли, покинули свою родину. Когда это случилось? Сразу же после Сталина, или
в постхрущевский момент, или уже в период горбачевизма — трудно сказать. Но это
великое советское знание исчезло, на дне остались только обломки проектов.
Сергей Кара-Мурза. И на фоне этого экзистенциального катаклизма многие
продолжают пережевывать интриги в КПСС, в марксизме. С другой стороны, в тот
момент, когда большая часть общества ощущает приближение катастрофы и испытывает
острую нужду в жизненно важном ресурсе, считать, что ресурсная постановка
вопроса не является приоритетной на фоне перспектив развития, я думаю, не стоит.
Это свидетельствует о том, что часть интеллигенции, действительно, оказалась
кастрирована политически, духовно и культурно, и почему-то была уверена, что уж
она-то попадет на спасательную шлюпку, когда эта катастрофа наступит.
Те, кто такой уверенности не имеют, описывают ситуацию в терминах угрожающей
катастрофы, и здесь совершенно приоритетным является инвентаризация всех тех
соломинок, из которых можно построить спасательный плот. И среди этих соломинок
— слава Богу, что у нас не произошло выпадение в антиинтеллектуализм, несмотря
на все усилия СМИ,— в нашей культурной среде знание рассматривается как один из
главных ресурсов и спасения, и последующего развития. Ситуация, в которой мы
находимся, не просто делает потребность в знании несравненно более острой, чем в
период стабильного существования и развития, она требует другой структуры
знания, а также иного сознания тех, кто его производит и распространяет. Но
такой структурной перестройки в институтах, производящих и транслирующих знание,
в России в ходе этого кризиса не произошло. Например, наука осталась совершенно
глуха, даже в тех скудных рамках, в которых она существует, к наибольшим угрозам
для жизни населения.
Например, значительная часть населения сейчас испытывает голод. Здоровье
приблизительно 10 млн. человек разрушается. Культуру жизни в условиях голода мы
полностью потеряли. В таких ситуациях наука должна взяться за дело, выявить
новую проблему, изучить ее и дать людям какую-нибудь помощь через свои каналы
знания, в отличие от традиций. Но наша наука не занимается проблемой недоедания.
Она не видит в голоде ни идеологической, ни правовой, ни культурной проблемы.
Ученые сегодня собственного долга не чувствуют. Ученые забыли, как говорится,
для чего их мать родила. И таких примеров довольно много.
Олег Генисаретский. Каждый должен заниматься своим делом, без знания ни
государственность, ни народ не выживают. Да, каналы трансляции знания должны
работать. Но что же им мешает? Прежде всего, это порочные институты науки,
сформировавшиеся в советское время, существующие и сейчас. Сохранилось
феодальное право на научный продукт, которое культивировалось в хваленом ВПК, в
"почтовых ящиках", да и в академиях наук. Поэтому ждать от этих институтов
заинтересованного участия в чьих-то судьбах, по меньшей мере, наивно. Эта
структура никогда не была на это ориентирована.
Вопрос о знании должен ставиться в иной плоскости. Да, сократилось
финансирование государством, но с другой стороны, возникло много различных
аналитических центров, академий и других институтов. Стоит обратить внимание на
то, поддается ли сфера производства и трансляции знания какому-то социальному
управлению? Что государство может делать по отношению к этой сфере знания и
мышления? Есть ли у государства какие-нибудь технологии, рычаги воздействия на
эту сферу? В этой связи приходится задуматься по поводу очень модной сейчас в
информационно-технологических кругах концепции "управления знанием".
Гейдар Джемаль. Я не согласен, что присвоение знания в советский период
было феодальным — оно было бюрократическим. Оно было искажением фундаментально
правильного положения вещей. Здесь нужно, кстати, искать ответ на прохановский
вопрос, почему и как энтропировали "красные метафизические энергии". Их у первых
революционеров еще на начальном периоде советской истории узурпировала
бюрократия, она узурпировала политическую волю советов, партий.
Почему человек занимается производством естественнонаучной информации, которая
является ресурсом, почему наука ставит и решает какие-то вопросы? Потому что
есть политическая воля, которая рождается не из информации.
Информация или представление о естественнонаучной картине мира сами по себе не
рождают волю в человеке к чему бы то ни было. Ее рождает политическое знание,
которое не оформляется ни в статистике, ни в знаках, ни в информации. Оно
является генеральным качественным видением и генерирует политическую волю, носит
нерасшифровываемый целостный философский характер. И именно благодаря этому
видению люди занимаются конкретными математическими, физическими и прочими
теориями, позволяющими воплотить в жизнь новые модели отношения человека и
материального мира. Но это политическое знание не есть достояние технократов.
Оно должно быть достоянием идеократического государства. При этом сегодняшний
информационный ресурс не может воспроизводиться и не может генерироваться,
потому что мы живем не в идеократическом государстве. Вот поэтому так плодятся
аналитические центры. Ведь в условиях, когда исчезает глобальное видение, то
есть нечленимое философское знание,— информация, которая противостоит этому
знанию, превращается в поле деятельности шарлатанов.
Вы спрашиваете, когда же общество будет социально контролировать эту
мультипликацию шарлатанства? Оно будет контролировать его только тогда, когда
появится политическая воля, исходящая из возвращенного целостного видения. Воля
будет контролировать информационный поток лишь при наличии фундаментального
политического, а, стало быть, идеологического знания.
Олег Генисаретский. Тогда один вопрос. Дело в том, что видение, на
которое вы ссылаетесь,— это одно из понятий, описываемое в терминах стратегии.
Это всего лишь стратегическое видение. Но стратегизм современной государственной
власти — это такой же технический момент, как и все остальное. Стратегическому
управлению учат на факультетах менеджмента, издаются книги.
Гейдар Джемаль. Стратегический аспект — это всего лишь аспект обеспечения
некоей сверхзадачей, которая фундаментально предшествует стратегии. Скажем,
марксизм обладает своим целостным видением перехода от царства необходимости к
царству свободы. Благодаря ему он формулирует концепцию, рождающую политическую
волю свершить такой переход. А вот уже как конкретно подойти к скачку из царства
необходимости в царство свободы — это уже стратегия, которая дальше может
члениться на тактические шаги. Стратегии можно обучить, но самое главное,
видение — рождается провиденциально.
Сергей Кара-Мурза. Ни государство, ни общество не могут задать ученому
тему, заставить его принять или отвергнуть ту или иную теорию. Но государство и
общество создают те условия, которые подводят ученых как статистическую общность
к определенному видению мира или отдельной ситуации. Государство, таким образом,
задает траекторию деятельности ученых.
Советским государством была создана такая структура, в которой существовал
державный тип науки. И этот тип науки оказался несовместим с тем государством,
которое пришло после антисоветской революции 91-го года и развала предыдущего
государства. Отношение к знанию со стороны "новых революционеров" вполне можно
реконструировать из того, что отложилось в текстах конца 80-х—начала 90-х. В них
говорится, что знание перестает быть универсальным и ориентируется отныне только
на платежеспособность. Всю прикладную науку сняли с довольствия единовременным
актом, оставив профессоров на скудном пайке, что уже говорит о полном
непонимании самой анатомии знания. Затем поставили вопрос о ликвидации единой
общеобразовательной школы — той школы, которая давала всему обществу целостное
дисциплинарное представление о мире. Это был тип знания, идущий, если хотите, от
средневековой, христианской школы. Советскую школу решили заменить школой, так
сказать, "с двойным коридором": школу для элиты и школу, формирующую человека
масс. То есть решено было отрезать подавляющее большинство населения от культуры
университетского типа. Это был замах цивилизационного масштаба, он неизбежно
привел к угасанию всякой деятельности, связанной со знанием.
Александр Проханов. Угасание знания — это, действительно, удручающая вещь.
Меня очень занимал один вопрос. Когда я встречался с великими флотоводцами,
сумевшими создать океанический флот, или со стратегами освоения других планет,
или с людьми, которым удалось построить великое советское образование,— я
спрашивал их, куда эти проекты делись? Зафиксированы ли они? Есть ли
какая-нибудь школа, энциклопедия? Остались ли чертежи, по которым можно было бы
восстановить эти великие проекты? И с удивлением убеждался, что таких чертежей
нет, что эти великие проекты существовали лишь постольку, поскольку существовали
люди, их носившие. Эти проекты были результатами множества ситуаций, возникавших
в стране и за ее пределами. Ситуации оперативно решались множеством талантливых
энергичных людей, а потом эти люди рассыпались, эти школы и проекты переходили в
другие, следующие. К сожалению, социально-инженерная история Советского Союза
диссоциирована, ее нет, ее не восстановишь, как не восстановишь темпераменты,
характеры, верования тех великих советских людей.
Где сохранится великое Советское знание? Где сохранится намек, сама память о том
суперзнании? Да вот в этой беседе. Эта беседа уже является неким информационным
банком, в котором я пытаюсь, поймав за хвост последнюю, улетающую Красную
жар-птицу и, выдернув перо, сохранить его до тех времен, пока не найдется новый
Кювье, который по этому перу восстановит саму птицу, сам великий Советский
организм. Я думаю, что вместилищем этого знания остаются отдельные адепты,
жрецы, которые еще помнят Красный великий смысл. К их числу я отношу и
Кара-Мурзу, который является "человеком Академии", "человеком Советского Союза".
Важно, чтобы само воспоминание об этом знании не исчезло. Тогда можно будет по
остаткам великих строек, подземных бункеров, по скелетам утонувших подводных
лодок, записям великих социальных инженеров, догадываясь и промысляя, вернуться
к тем представлениям, которые послужили истоком рождения огромной альтернативной
истории.
Гейдар Джемаль. И во время народной демократии, и во время так
называемого "методологического сглаживания" всё равно существовала элита. Элиту
невозможно нивелировать до какого-то среднего уровня, ее можно, конечно, просто
вынести за скобки, ее можно сделать маргинальной. В Советском обществе этого не
было: элита не была маргинализована, это самое главное.
Сейчас происходит совершенно другой процесс. Поскольку неидеократическое
государство является заведомо неэффективным — в том числе и в управлении, и в
производстве, и в конкурентоспособности продукции,— то инициатива сегодня
ускользает от такого государства во внегосударственные структуры.
Перед нами стоит перспектива складывания такого информационного общества,
которое является по определению негосударственным и внегосударственным. Оно
будет обладать инициативой в производстве и распространении информации и
доведении ее для каждого индивидуума на планете, что фактически делает
государство не оперативным, разбавляет его, уничтожает его, аннулирует его как
исторический субъект. Сегодня государственная инициатива ушла от государства в
некие глобалистские структуры, которые вместо государства располагают
необходимой политической волей и необходимым историческим концептуальным
видением. То есть государство сегодня стоит перед угрозой: будучи порожденным
самим принципом информации, этим же принципом быть уничтоженным.
Необходим ли современному обществу, как наиболее полному проявлению
человеческого фактора, такой переход от государственной структуры
субъектно-исторических отношений к внегосударственной или это все же является
угрозой обществу? На мой взгляд, глобализм, в его информационной проекции,
является худшим видом тирании, которую когда-либо знало человечество.
Александр Проханов. Страшен не сам глобализм, а то, что руководители
современной России не имеют ни желания, ни умения противостоять ему. Сегодня
Россия утратила субъектность и не хочет ее обретать. Российская власть считает,
что достаточно одного мирового субъекта, а мы будем тратить свои ресурсы для его
поддержания. Что история не будет развиваться альтернативными путями, что есть
только один стратегический путь, который пролегает через Вашингтон. И она,
смирившись с такой философией, не готова и не желает даром тратить историческое
время и ресурсы для того, чтобы создать собственную субъектность. Она верит
своим жрецам и учителям на Манхеттэне и Уолл-стрите и весь русский исторический
ресурс хочет отдать туда. Это не значит, что так именно и произойдет, но до
восстановления российской субъектности должно, видимо, пройти очень много
времени.
Сергей Кара-Мурза. Я думаю, можно говорить прямо и жестко. За 10 лет мы в
самых разных вариантах слышали концепцию знания, которого не надо давать
кухаркиным детям и домохозяйкам, которое лучше сконцентрировать в небольшой
элите, чтобы товары, которые она проектирует, были конкурентоспособны на мировом
рынке. Это, в принципе, не вопрос знания и не вопрос эффективности, это вопрос
выбора, это чисто идеальный, иррациональный выбор: какой тип общества кому
нравится.
Общество, которое складывается из двух групп, одна из которых имеет доступ к
знанию, а другая — основная — получает мозаичные обрывки, кому-то, возможно,
нравится. Я же воспринимаю перспективу создания такого общества в России как
войну на уничтожение той культуры, в которой я вырос. Я думаю, что это
становится все более ясно.
Олег Генисаретский. Речь идет о том, сохраним ли мы себя в пространстве,
где знание существует, или допрофанируемся до такой степени, что оно перестанет
вообще быть доступным кому бы то ни было. Вопрос не в том, чтобы делить кого-то
на знающих и незнающих. Чтобы пребывать в сфере знания, надо жизнь положить на
это. Чтобы стать знающим, надо быть в аскезе, надо проделать определенный путь.
Вот о чем речь, а вовсе не о том, чтобы кому-то что-то давать или не давать. Мы
говорим о конкурентоспособности в этой интеллектуальной сфере.
Мы любим повторять, что у нас несметные культурные и духовные богатства — так
же, как несметные природные богатства, традиции, наследие. Но так как природные
богатства не делают всех нас богатыми, их можно разбазаривать, продавать,
губить. То же самое происходит с ресурсами интеллектуальными и культурными.
Мы попали в другую цивилизационную социальную ситуацию, когда нужно
конкурировать в открытых условиях, а это требует переориентации, которая никак
не связана с природой самого знания, но связана с природой управленческих
институтов. Государство должно перестроиться. Надо не уповать на государство, а
требовать от него, чтобы оно перестраивалось, чтобы обеспечивало
конкурентоспособность, жизнеспособность, смыслоспособность и т. д. То есть нужно
относиться к нему не как к мистическому телу, а как к эффективной системе,
которая способна это обеспечить.
Великая советская машина по производству знания была вне культуры публичного
открытого и личностно значимого знания. Она была антиличностна и в этом смысле
антисвободна и античеловечна. Проблема состоит в том, можно ли производить
знания на том же уровне и того же качества, но уже в открытых условиях, когда
знание самолично, когда знать и мыслить можно критически, когда действовать
можно проектно?
Гейдар Джемаль. Нельзя говорить о производстве знания. Производить можно
информацию, знание является совершенно другим порядком состояния сознания,
нежели получение некоторых статистических сведений или некоторого описания
видимого окружающего мира. Сохранение способности выхода сознания на уровень
знания, сохранение принципа знания в обществе — это гарантия человеческой
свободы в самом глубоком смысле слова.
Мы видим, что существует не просто разграничение информации и знания, но
существует конфликт, я бы даже сказал — война между информацией и знанием.
Информация стремится поглотить и уничтожить знание как некий личностный принцип
самопостигающего сознания.
Личностное, "сократовское", углубленное знание является, во-первых, гарантом
свободы, во-вторых, условием независимости от информационного потока, в-третьих,
методологической способностью этот информационный поток продуцировать,
контролировать, направлять и получать от него результаты.
А информация превращает всех нас в носителей мозаичного статистического
псевдознания, которое является постоянно модифицируемым. Оно управляет нашим
поведением, нашим подходом к жизни. Сегодня информационное общество грозит тем,
что оно, как половодье, зальет не только наше внешнее сознание, но также и наше
внутреннее личностное бытие, превратив нас в людей, не имеющих никакого
иммунитета против манипулируемого потока сведений. Такое информационное общество
тесно связано с коммерческой глобалистской системой мирового общества.
Сергей Кара-Мурза. Конечно, зальет, если люди не смогут собраться и
понять, что происходит, если не будут сопротивляться.
А в России требовать чего-то от государства — это лишь академические упражнения
и досужие разговоры, поскольку его стратегическая доктрина в отношении знания
сложилась в совершенно цельную и связную конструкцию: ликвидировать единую школу
и демонтировать ту систему, которая эту школу оплодотворяла знанием. Средняя
школа и наука были связаны самым тесным образом: не только через учебники или
средства массовой информации, которые были пропитаны мыслью ученых, но и через
социальное присутствие самих ученых: огромная масса школьников прошла через
научные кружки, в школах были шефствующие из научного мира и т.д. В принципе
этой реформы заложено разделение на две расы, основополагающей здесь является
протестантская идея избранности и предопределенности. Нам грозит война на
уничтожение нашей культуры. Рано или поздно люди это поймут, они уже начинают
это понимать. Успеют ли собраться кухаркины дети до того, как будут превращены в
быдло? Не знаю, но если они окажутся превращены в быдло, то эта борьба
приобретет самые разрушительные формы, с которыми 1917-18 гг. и сравнить нельзя,
потому что сейчас средства массового уничтожения доступны всем. На какой стороне
баррикад находиться современному интеллигенту — это опять же вопрос
иррационального выбора, а не рационального расчета.
Гейдар Джемаль. Если у государства есть какие-то шансы на выживание в
современном мире, в том информационном потоке, который уходит из-под его
непосредственного контроля, то это выживание может быть связано только со
ставкой на личностное целостное подлинное знание.
Сергей Кара-Мурза. Я считаю, что в науке сейчас идут процессы
самоорганизации, возникают формы такого бытия, в которых может в очень
неблагоприятных условиях сохраниться и генотип, и социальные навыки российской
науки как части нашей культуры. Эти споры переживут аномальный период, в
значительной степени российская наука возродится, восстановится.
Олег Генисаретский. Все-таки знание и наука — это деятельность,
открывающая новые сущности, новые объекты. О каком знании науки можно говорить,
если горизонт познаваемости — за пределами разговора? Можем ли мы надеяться, что
именно в сфере знания эти социальные интеллектуальные ресурсы достигаемы, или
нет? Если мы говорим "нет", то значит, мы уже подписались под капитуляцией.
Александр Проханов. Капитуляция наступит в тот момент, когда Россия
окончательно перестанет желать стать субъектом истории, полностью откажется от
знания, как управлять ею. Но я глубоко верю, что это не случится никогда,
поскольку весь ход человеческой цивилизации говорит о том, что единого,
глобалистского, тоталитарного течения истории существовать не может. История не
может развиваться магистралями "Нью-Йорк—Лос-Анджелес". Две башни были взорваны
11 сентября. Заложенная на Манхеттэне история показала свою несостоятельность, и
человечеству придется опять выстраивать альтернативные миры, искать новые
исторические пути, обретать новые знания. То, что эти знания рано или поздно
появятся, я не сомневаюсь — здесь или в другой стране. Не важно, какими они
будут: красными, фашистскими, дзен-буддистскими, исламскими,— эти знания
обязательно придут и потребуют своих жрецов.
август 2002 г.
Главная страница | Сайт автора | Информация