Антропологическая модель и собственность

Первый камень в основание того индивидуализма соб­ст­венника , на котором зиждется современное общество, заложила Реформация. Второй «корень» политэкономии — почти слившаяся во времени с Реформацией научная ре волюция XVI—XVII вв. Из этих корней выросла новая ан тропологическая модель, которая включает в себя несколько мифов и которая изменялась по мере появления более свежего и убедительного материала для мифотвор­чества. Вначале, в эпоху триум­фа ньютоновской картины мира, эта модель базировалась на метафоре механического (даже не химического) атома, подчиняющегося за­ко­нам Ньютона. Концепция индивида, развитая целым поко­ ле­нием философов и философствующих ученых, получила как бы естест­вен­но­научное обоснование.

Совре­мен­ное общество основано на концепции чело­века-атома ( ин-дивид — на латыни означает «неделимый», то есть по-гречески а-том ). Каждый человек является неделимой це­лост­ной частицей человечества, то есть разрываются все чело­ве­ческие связи, в которые раньше он был включен. Происходит атомизация общества, его разделение на пыль свободных индиви­дуумов. Заметим, что в традиционном обществе смысл понятия индивид широкой публике даже неизвестен. Здесь человек в принципе не может быть атомом — он «делим». Так, в России человек представляет собой соборную личность, средоточие множества человеческих связей. Он «разделен» в других и вбирает их в себя. Здесь отсутствует сам дуализм индивид-общество. Здесь человек всегда включен в соли­дар­ные структуры (патриархальной семьи, деревенской и церковной общины, трудового коллектива, пусть даже шайки воров).

Из понятия человека-атома вытекало новое представление о частной собствен­ности как естественном праве. Именно исходное ощущение недели­мо­сти индивида, его превра­ще­ния в обособленный, автономный мир поро­дило глубинное чувство собственности, приложенное прежде всего к собственному телу. Произошло отчуждение те­ла от личности и его пре­вра­щение в собственность. До этого понятие «Я» включало в себя и дух, и тело как неразрывное целое. Теперь стали говорить «мое тело» — это словосочетание появилось в языке недавно, лишь с воз­ник­новением ры­ноч­ной экономики. Заметим, что в миро­ощу­щении русских, которые не пережили такого переворота, этой проб­лемы как будто и не стояло — а на Западе это один из по­сто­янно обсуждаемых вопросов. При­чем, будучи вопросом фун­да­мен­таль­ным, он встает во всех плоско­стях общественной жизни, вплоть до политики. Если мое тело — это моя священная частная собственность, то никого не касается, как я им распоряжаюсь (показательны дискуссии о проституции, гомосексуа­лиз­ме, эвтаназии).

Превращение тела в собственность обосновало возможность свобод­ного контракта и эквивалентного обмена на рынке труда путем превращения рабочей силы в особый товар. Каждый свободный индивид имеет эту частную соб­ственность — собственное тело, и в этом смысле все индивиды равны. И пос­кольку теперь он собственник этого тела (а раньше его тело при­на­д­лежало частично семье, общине, народу), постольку теперь он может ус­ тупать его по контракту другому как рабочую силу. Так возник миф о человеке экономическом — homo eсonomiсus , ко­то­рый создал ры­ноч­ную экономику. Американский антрополог Салинс пишет об этой совер­шенно необычной свободе «продавать себя»:

«Полностью ры­ноч­ная система — очень необычный тип общества, как и очень спе­цифический период истории. Он отмечен тем, что Макферсон назы­ва­ет «собствен­ни­ческим индивидуализмом». Собст­вен­нический инди­ви­дуализм включает в себя странную идею — ко­торая есть плата за осво­бождение от феодальных отношений — что люди имеют в соб­ст­венности свое тело, которое имеют право и вынуждены исполь­зовать, продавая его тем, кто контролирует ка­питал... В этой ситуации каждый человек выс­тупает по отношению к другому че­ловеку как собственник. Фактически все общество формируется через акты обмена, посредством которых каж­дый ищет максимально возможную выгоду за счет приобретения собст­венности другого за наименьшую цену».

Превращение человека в атом, обладающий правами и свободами, меняло и идею государства, которое раньше было построено иерархически и обосновывалось, приоб ре­тало авторитет через божественное откровение. Госу­дар­ст­во было патерналистским и не классовым, а со словным. Лютер легитимировал возникновение классового государства, в котором представителем Бога становится не монарх, а класс богатых. Богатые ста­но­вились но­сителями власти, направленной против бедных. Адам Смит так и определил главную роль государства в гра­ж­данском обществе — охрана частной собственности:

«Приобретение крупной и об­ширной собственности возможно лишь при установлении гражданского правительства. В той мере, в какой оно устанавливается для защиты собственности, оно становится, в действительности, защитой бо­гатых против бедных, защитой тех, кто владеет собственностью, против тех, кто никакой собст­вен­ности не имеет».

Именно капитализм (с его необходимыми компонентами — граж­дан­ским обществом, фабричным производст вом и рыночной эко­номикой) поро­дил тот тип государст ва, который английский ученый и философ XVII века Гоббс охарак­те­ри­зовал как Левиафана. Только такой наделенный мощью, бес­страс­тием и авторитетом страж мог ввести в законные рамки конкуренцию — эту войну всех против всех. А. Тойнби подчеркивает: «В за­падном мире... в конце концов последовало появление тоталитарного ти­па госу­дар­ства, сочетаю­ще­го в себе западный гений организации и меха­ни­зации с дья­воль­ской способностью порабощения душ, ко­то­рой могли по­завидовать тираны всех времен и народов... Возрождение покло­нения Ле­виа­фану стало религией, и каждый житель Запада внес в этот процесс свою лепту».

Модель Адама Смита и механика Ньютона

Помимо концепции человека-атома, каркасом главной модели в политэкономии Адама Смита была ньютоновская картина ми­роздания . Адам Смит просто перевел ньютоновскую мо­дель мира как маши­ны в сферу производственной и распре­дели­тель­ной деятельности. Это бы­ло органично воспринято культурой Запада, основанием которой был ме­ха­ницизм. Как машину рас­смат­ри­вали тогда все, вплоть до человека. Нью­тоновская механика была перенесена со всеми ее постулатами и допу­щениями, только вместо движения масс было движение товаров, денег, рабочей силы. Абстракция человека экономического была совершенно аналогична абстракции материальной точки в механике.

Экономика была представлена машиной, действующей по ес­тест­венным, объективным законам (само введение понятия объек­тив­ного зако­на было новым явлением, раньше доминировало понятие о гармонии мира). Утверждалось, что отношения в экономике просты и могут быть выражены на языке математики и что вообще эта машина проста и легко познается. Адам Смит перенес из нью­то­новской механистической модели принцип рав­новесия и ста­биль­ности , который стал основной догмой экономической теории. Метафора мира как равновесной машины (часы), приложенная к экономике, не была ни научным, ни логическим выводом. Это была метафизическая установка религиозного происхождения (см. о деизме Адама Смита). Равновесие в экономике не было законом, открытым в политэкономии, напротив — все поиски экономических законов были основаны на вере в это равновесие.

Адам Смит, вслед за Ньютоном, должен был даже ввес­ти в модель некоторую потустороннюю силу, которая бы приводила ее в рав­новесие (поскольку сама по себе рыночная экономика равновесие явно не соблюдала). Это — «невидимая рука рынка», аналог Бога-часовщика. Само выражение «невидимая рука» использовалось в механике ньютонианцами с начала XVIII в. для объяснения движения под воздействием гравитации. Политэкономия, собственно говоря, пре­тен­довала быть наукой о при­ве­дении в равновесие всех трех под­систем, взаимодействующих с ядром мирового хозяйства — гражданским обществом Локка (или «первым миром») — так, чтобы эта система функцио­ни­ровала как рав­новесная.

На деле же вся политэкономия, начиная с Адама Смита, тщательно обходит оче­видные источники неравно­ве­сности и механизмы гашения флукту­аций, возвращения системы в со­стояние равновесия. Гомеостаз, равновесие поддерживается толь­ко в ядре системы, способном во брать лишь небольшую часть человечества («золотой мил­лиард»). Влияние механистического мировоззрения и вера в равновесие ощущалось даже в период империализма, когда мировая хозяйственная система совершенно очевидно пришла в неравновесное состояние. Кейнс отметил, что неоклассический синтез Маршалла помещает экономические явления внутрь «коперниковской системы, в которой все элементы экономического универсума находятся в равновесии благодаря взаимодействию и противовесам».

Мы не можем рассматривать весь спектр механических и биологических метафор, привлеченных при выра ботке экономических моделей (например, аналогии меж ду деньгами и движением финансов с кровью и кровообра щением в модели Гарвея). Заметим лишь, что использо ва ние метафор не может быть методологически нейтральным.

Из науки в политэкономию были перенесены методологические подходы, в рамках которых и строились модели экономических теорий. Это видно и в антропологии (методологический индивидуализм), и в механицизме политэкономии Адама Смита. Кстати, такая атомизация людей и превращение каждого чело­века в свободного предпринимателя вовсе не является обя­зательным условием эффективного капитализма. Это — специфи­че­ская культурная особенность Запада. По выражению Мичио Моришима в книге «Капитализм и конфуцианство» (1987), по священной культурным основаниям капитализма в Япо нии, в этом обществе «капита­ли­сти­ческий рынок труда — лишь современная форма выражения рын­ка верности» . Экономические отношения видятся здесь не в терминах механистической политэкономии Запада, а в категориях традиционного общества.

Из детерминизма научного вытекал и детерминизм социальный, экономический. Видный со­циолог из Йельского уни­вер­ситета Уильям Самнер писал в начале ХХ века: «Социальный порядок вытекает из законов природы, аналогичных законам физи­че­ского порядка». Иллюзия, будто все в мире предопределено, как в часах, что мир детерминирован, до сих пор лежит в основании механисти­че­ского миро­ощущения Запада. Совсем недавно вид­нейший английский ученый Томас Хаксли заявил:

«Фунда­мен­тальная аксиома научного мышления сос­то­ит в том, что не су­ществует, не существовало и никогда не будет существовать ни­ка­кого беспо­ряд­ка в природе. Принять возможность любо­го явления, которое не было бы логическим следствием непосредственно пред­ шествующих ему явлений в соответствии с определенными правилами (открытыми или еще неизвестными), которые мы называем «законами природы», означало бы для науки совершить акт самоуничтожения».

Разумеется, в западной общественной мысли с са­мого начала были диссиденты научной революции. Существовали важные куль­турные, философские, научные течения, которые отвер­га­ли и механицизм ньютоновской модели, и возможность приложения ее к обществу. И эко­но­мисты делились на два течения: инструмен­талисты и реалисты . Более известны инструменталисты, которые разрабатывали теории, излагающие «объективные законы экономики» и обладающие поэтому статусом научной теории. Инструменталисты использовали методологические подходы меха­нис­тической науки, прежде всего, редукционизм — сведение сложной сис­темы, сложного объекта к более простой модели, которой легко манипу­лировать в уме. Из нее вычищались все казавшиеся несущественными условия и факторы, оставалась абстрактная модель. В науке это — ис­кус­­ствен­ные и контролируемые условия эксперимента, для экономиста — расчеты и статистические описания.

А реалисты — те, кто отвергал редукционизм и старался описать реальность максимально полно. Они говорили, что в экономике нет за­ко­нов, а есть тенденции. Использовалась такая, например, метафора: в механике существует закон гравитации, согласно которому тело падает вертикально вниз (так, падение яблока подчиняется этому закону). А ес­ли взять сухой лист, он ведет себя иначе: вроде бы падает, но па­дает по сложной тра­ек­тории, а то, может, его и унесет ветром вверх. В экономике дей­ствуют такие тенденции как падение листа, но не такие за­ко­ны, как падение яблока (реалисты уже в этой аналогии предвос­хи­щали немеханисти­ческие концепции второй половины ХХ века: представ­ле­ние о неравновесных процессах, случайных флуктуациях и не­ста­биль­ности). Хотя триумф техноморфного мышления, сводящего любой объект к машине, в эпоху успехов индус­три­ализма оттес­ нил реалистов в тень, их присутствие всегда напоминало о существовании аль­тер­нативного видения политэкономии.


[««]   С. Г. Кара-Мурза "Идеология и мать её наука"   [»»]

Главная страница | Сайт автора | Информация

Hosted by uCoz