* Савельич был сильно взволнован и в первый раз за все время своей службы попросил у меня денег на случай. Я дал ему денег и старался объяснить, что ему нечего бояться, что отвечать ему не придется, что его могут вызвать только в качестве свидетеля, вообще старался успокоить. Однако я и сам не знал: не могут ли потребовать Савельича, хотя бы и в качестве свидетеля, в К., как его туда доставят, кто его там будет кормить, не придется ли ему итти туда по этапу или так как-нибудь, питаясь Христовым именем? Железной дороги в К. нет — не на почтовых же поедет Савельич? Конечно, все эти сомнения Савельичу я не высказал, чтобы не обеспокоить старика, обещал не оставить его и предполагал, когда дело выяснится, съездить в стан или, если понадобится, в город. Тут уже не в первый раз, живя в деревне, я пожалел, что не обладаю даже такими элементарными юридическими познаниями.

* Савельич, казалось, успокоился, и мы решили, что он пойдет в стан на другой день праздника, но это спокойствие было только кажущимся... И праздник вышел Савельичу не в праздник, и страстную субботу, и первый день праздника Савельич пролежал на печке — голова, говорил, болит, только и слез с печи раз, когда «святых» принесли. Даже никакого особенного торта мне к празднику не приготовил!

* На второй день праздника я уехал в гости, а Савельич без меня ушел в стан. Вечером, когда я возвратился домой, Иван доложил, что Савельич ушел.

* — Не знаю, как дотащится старик, очень уж осунулся за эти дни — ведь он все время на печке лежал, почесть, ничего не ел, даже порцию на розговинах не выпил. Сегодня, как стал со всеми прощаться, — за­плакал. Имущество свое — халат и сумочку — мне придоверил, просил, если не вернется, прислать к нему в острог. Собачку его, Шумилу, просил беречь. Вот оно, кому Цурик выл! — прибавил Иван.

* Жалко мне было старика. Я и не подозревал, что он именно от тоски и беспокойства пролежал праздник на печке. И эта забота о своем иму­ществе!.. А все имущество, с которым Савельич пришел ко мне и которое во время его жизни у меня нисколько не приумножилось, состоит из старого побуревшего малинового халата и клеенчатой сумочки, набитой разной дрянью и, главным образом, обрезками разноцветной бумаги, которую Савельич употребляет для украшения приготовляемых им в торжественных случаях конфет.

* Оказалось, однако, что Цурик выл не Савельичу. Через несколько дней Савельич вернулся домой веселый, радостный, здоровый, даже не­сколько подгулявший. Ему объявили, что дело прекращено.

* Савельич до сих пор живет у меня, и человек он для меня очень по­лезный: моет столовую посуду, ставит самовар, топит печи. Летом, когда   соберутся дети да еще подъедет кто-нибудь из петербургских друзей, мыть посуду и ставить самовар — дело не шуточное, потому что ежедневно приходится поставить не менее семи самоваров, и Савельич все это успевает делать, «потому что презвычаен к этому, — говорит Авдотья: — его в Петербурге, когда у генерала служил, приучили — их барин, ведь, строгий был». Зимою главное занятие Савельича — топить печи в доме, на что он удивительный мастер, «оттого, что на градусы смотреть умеет», говорит Матрена, молодая баба — теперь жена Сидора, которую я взял в дом, когда дети переехали в деревню — если я, в случае отсутствия Савельича, замечу Матрене, что она нехорошо вытопила печи. Действительно, Са­вельич — мастер топить печи, и если бы не он, то, думаю, я давно бы замерз в моем холодном доме. Савельич всегда с утра посмотрит, какова погода, откуда дует ветер, сколько градусов показывает термометр, вися­щий у меня в комнате, и, сообразив все, соответственно топит печи, свой­ства которых он изучил до тонкости. Всегда бывает достаточно тепло и скорее жарко — градусов 20 на высоте термометра, — чем холодно. Один раз только в нынешнем году Савельич оплошал. В начале декабря стояли оттепели, и Савельич, разумеется, топил слегка. 14 декабря было тепло, так что, переезжая на мелкой быстринке речку парой, гуськом на санках, я провалился, но в тот же день с обеда стало потягивать ветерком от Петербурга — самый мерзкий у нас ветер — к вечеру стало подмо­раживать, и за ночь мороз при сильном северном ветре усилился так, что на другой день, 15-го, было уже 25 градусов мороза, а 16-го — более тридцати градусов. Птицы замерзали. Прасол, который купил у меня скот и должен был к 17-му пригнать ко мне скот, скупленный им у разных лиц, явился, везя на санях двух зарезанных коров, которые, пройдя пять верст, отморозили ноги, а остальной скот он бросил на дороге в каком-то господском доме. Все работы остановились, потому что не было возмож­ности не только возить навоз, но даже и в лес за дровами ехать. Сидор, который поехал было зачем-то в деревню без башлыка, проехав одну вер­сту, отморозил уши. Так как накануне была оттепель, и печи были про­топлены слегка, то за ночь дом сильно охолодал — ветер, главное, пронял. Поутру Савельич схватился топить печи, но, пока он их вытопил, темпе­ратура в комнатах понизилась до четырех градусов тепла; к вечеру, не­смотря на то, что печи были накалены так, что дотронуться нельзя было, температура комнаты, самой теплой, была 8 градусов, а к утру понизились до шести градусов. За ночь цветы на окнах померзли, мокрый веник, которым Савельич метет комнаты, оставленный на ночь в углу комнаты, примерз к полу. Но тут уже Савельич был не виноват, потому что, кто же мог предвидеть, что на другой день оттепели будет мороз в 25 градусов? Однако бабы, Авдотья и Матрена, которые вечно воюют с Савельичем и не любят его за то, что он учит их порядку и называет мужичками, на что они отвечают: «Да, мужички, халуйками не были, панских горшков не выносили», все-таки не вытерпели, попрекнули Савельичу: «Не усмот­рел градусы, старый?»

* А что было на скотном дворе — упаси, Господи! Несмотря на то что у меня хлевы довольно теплые, с соломенными потолками, — все промерзло. Коровы стоят сгорбившись и трясутся, выпустят на водопой, подбегут, хва­тят немного воды — еще хорошо, что вода ключевая, теплая — и назад. Не знаю, как справлялся старик-водовоз, который возит воду молодому скоту? Однако все обошлось благополучно: люди все на скотном дворе здоровы, ни одна корова ног не отморозила, даже голландская, за которую я более всего опасался, потому что она привязана как раз против ворот, ни один те­ленок не замерз, и скот, хотя похудел и убавил молока, но здоров.

* Аккуратно исполняя свои занятия, Савельич находит время сделать кое-что и для себя, «на свои прихоти», как говорит Авдотья. То он мыло варит: собирает, при чистке подсвечников, стеарин, разные огарки, сало из кастрюль и варит мыло. Варит он мыло по-своему: сделает щелок, нальет в кастрюлю, прибавит извести, стеарину и соли и варит, пока не получится густая белая масса, которую он разливает в формы. Сколько раз я объяснял Савельичу, что так мыло варить не годится, что нужно сделать щелок, сварить с известью, дать отстояться, слить чистый едкий щелок, положить в него стеарин, сварить и отселить, но Савельич моим советам не внимает и продолжает варить по-своему.

* — Так мыла больше выходит, — говорит Савельич.

* — Да, ведь, оно не мылится, никуда не годится, — говорю я.

* — Ничего. Бабы берут и похваливают. Своим мылом Савельич награждает баб и моется сам. Вообще Савельич очень любит свои загады, вечно выдумывает разные штуки — «прихоти», как говорит Авдотья, — вечно над чем-нибудь во­зится, что-нибудь изобретает, строит насчет своих изобретений воздушные замки, в Москву собирается, когда потеплеет.

* Савельич преимущественно летом в покос, когда все люди заняты, ездит иногда за письмами на станцию. Ездит он обыкновенно на беговых дрожках, на маленькой лошадке, которую он сам выбрал и потому считает лучшею из всех рабочих лошадей. Не понравилось ему почему-то ездить на дрожках, и вот задумал он сделать себе собственный экипаж. Смотрю я как-то раз — мастерит себе Савельич что-то особенное, не то ящик, не то кресло — доска, с трех сторон колышки вбиты, сидит Савельич и оплетает между ко­лышками стеблями старого хмеля, который срезают на зиму.

* — Что это, Савельич, ты делаешь?

* — Штука будет, сами увидеть изволите, когда кончу, что отличнейшая штука будет, — говорит самодовольно Савельич.

* — Это он экипаж себе мастерит, в Москву ехать хочет, продаст кон­феты на Покрова, лошадь себе на кожевне купит и поедет свои пряники в Москве продавать, — замечает Матрена, проходя мимо.  

*  — А — няжь, — дразнит ее Савельич, рассердившись, — мужло!

* — Ну да, мужичка и пр. Начинается перебранка.

* Через несколько времени я послал Савельича на станцию. Еще накануне он снарядил свой экипаж, взял передок от телеги, поставил на него свое кресло, — ящичек даже под сиденьем приделал: «чтобы Ведомости не замочило» — Савельич по старинному называет газеты ведомостями, — привязал веревками. На другой день утром все собрались смотреть, как поедет Савельич в своем экипаже. Савельич нисколько не сконфузился, запряг лошадь, сел в свое кресло, поставил ноги на оглобли и торжественно выехал с рабочего двора.

* — Возьми, Савельич, корзиночку на колени, зачем добро терять? По­ставишь лошади под хвост, когда понадобится, да и штаны чище будут, — подсмеялся кто-то.

* Однако Савельич съездил да еще посылку для соседней барыни при­вез — ящик с чаем. Ящик этот он поставил на свое кресло-одноколку, а сам сел на ящик.

* Самое любимое дело Савельича — приготовлять конфеты и при этом изобретать новые сладости из таких материалов, которые, казалось, вовсе не могут служить для приготовления кондитерских изделий, на­пример, из сырых турецких бобов. Лишь только у Савельича заведутся деньги, он покупает сахар или сахарный песок, чего Авдотья выносить не может.

* — Накупил сахару, старый прихотник, рубашек нет, а он сахар поку­пает. Не давайте вы ему денег А. Н., а лучше холста купите, да прикажите Химе ему рубашки сшить.

* Купив сахару, Савельич начинает делать конфеты: леденцы, миндальное печенье, в которое он, вместо миндаля, кладет размоченные турецкие бобы — это изобретение Савельича, — пряники из кукурузы, из клюк­венных выжимок, получаемых при приготовлении клюквенного киселя или морса, из ягод, которые служили для настаивания наливок, цукаты из лимонных корок, тщательно им собираемых из пунша, который я иногда, когда случится ром и лимоны, пью после обеда, и т. п. У Савельича в каморке всегда мокнет и киснет в банках всякая дрянь, которую он потом переделывает на конфеты. Наготовив товару, Савельич отправляется на сельскую ярмарку и там распродает. На вырученные деньги он опять по­купает сахару, опять делает конфеты и продает на следующей ярмарке, так продолжается, пока не выйдут все деньги. В конце концов торговля эта всегда Савельичу — в убыток. Купит он сахару на рубль, переделает на конфеты и продаст их за 60 копеек; купит потом сахару на 60 копеек, сделает конфеты и распродаст за 30 копеек, и так до тех пор, пока останется копеек 10 на табак. Все это происходит не от того, чтобы Са­вельич не умел расчесть, напротив, он превосходно все рассчитывает, знает, сколько пошло сахару, — при всех своих кондитерских приготовлениях он всегда взвешивает все материалы — сколько приготовлено конфет, почем следует продать конфеты, чтобы получить рубль на рубль барыша, и, отправляясь на ярмарку, твердо убежден, что у него товару на два рубля и что он заработает рубль за свои труды, но, возвращаясь, приносит только 60 копеек. Такая недовыручка происходит оттого, что Савельич, по своей доброте, большую часть товара раздаривает своим бесчисленным знакомым, которые все его очень любят. Как бы то ни было, это приго­товление и продажа конфет составляет величайшее наслаждение для Са-вельича — то, что Авдотья называет его прихотями.

* Своими кондитерскими изобретениями Савельич очень дорожит и, сде­лав какое-нибудь очень важное, по его мнению, открытие, обращается даже ко мне. Так было, когда он открыл способ приготовления миндальных пряников из турецких бобов.

* Сижу я как-то после обеда на балконе, вдруг является Савельич и подносит мне на тарелке белые пряники.

* — Извольте откушать.

[««]   А.Н. Энгельгардт "12 писем из деревни"   [»»]

www.kara-murza.ru