* Весною и осенью ничего, или почти ничего, на стороне заработать не­льзя, потому что нельзя отлучиться от хозяйства. Половину самого важного страдного времени приходится работать на другого. Неминуемо является бедность. Хлеба нет, подати платить нечем. А тут еще малые дети пойдут, несчастье какое случится: скотина пала, лошадь украли.

* Наконец, земля осиливает мужика, как говорят крестьяне, а раз земля осилила — кончено. А тут еще соблазн: вон, Петр кучером у барина ездит, 10 рублей в месяц получает, в шелковых рубахах ходит; Ванька из Москвы в гости пришел — в пальте, при часах и т. д. ....

* Побившись так-сяк, мужик решается бросить землю. Если земля хороша и деревня землей дорожит, то мужик отдает землю под мир, который и платит за нее подати; если же земля плоха, так что за нее не стоит платить, и мир не соглашается взять ее под себя, то мужик отдает ее в аренду за бесценок какому-нибудь богачу на год, на два, пока из нее можно еще что-нибудь вытянуть, а затем оставляет пустовать и, не пользуясь ею, платит повинности из своего заработка. Если выйдет положение, что у неисправных плательщиков будут отбирать земли для отдачи в аренду, как об этом было писано в газетах, то такие крестьяне, которые бросают земли, будут очень рады избавиться от необходимости платить за земли, которыми не пользуются. Бросив землю, распродав лишние постройки, скот, орудия, оставив для себя только огород и избу, в которой живет жена, обыкновенно занимающаяся поденной работой, мужик нанимается в батраки или идет в Москву на заработки. Не посчастливилось ему, возвращается домой, но так как земли ему работать нечем и хозяйство разорено, то он, поселившись в своей холупенке, занимается поденной работой. Потом опять пытается поступить в батраки, опять возвращается и делается чаще всего пьяницей, отпетым человеком.

* Но если он удачно попал на службу к барину, то служба его закаливает, и он предпочитает обеспеченную лакейскую зависимость необеспеченной независимости. Такой крестьянин, который, бросив землю, уйдя из деревни и поступив на службу, попал на линию, в деревню уже не возвращается и старается выписать к себе жену с детьми. Попавший на линию начинает обыкновенно презирать черную мужицкую работу, предпочитает более лег­кую лакейскую службу, одевается по-немецки, ходит при часах, старается о том, чтобы у него было как можно более всякой одежи. Жена его стремится в барыни и завидует такой-то и такой-то товарке, которая ранее ушла из деревни в Москву, живет с купцом и имеет семнадцать платьев. Детей своих она водит, как панинят, и хотя бьет, но кормит сахаром и учит мерсикатъ ножкой. Мужицкой работы дети уже не знают, и, когда они вырастут, их стараются определить на хорошие места в услужение к чиновникам, где главное их достоинство будет заключаться в том, чтобы они умели ловко мерсикать ножкою. И муж, и жена, и дети уже стыдятся своих деревенских родичей и называют их необразованными мужиками, а те отплачивают им тем, что называют их батраками. А «батрак» — это такое бранное слово, хуже которого нет, которое выводит из себя самого ловкомерсикающего ножкой мужика, — тайничок-то русский му­жицкий у него в мозгу еще есть!

*  Попасть на линию! — для этого нужно не дело делать, а только уметь подладить начальнику или барину, попасть на линию — вот за­ветная мечта. Суметь подладить! — вот на что устремляются все спо­собности и ради чего не пренебрегают никакими средствами, например, жениться для барина! Это характеристично для мужика, бросившего землю. Бросив землю, он как будто теряет все, делается лакеем!

* В таких, попавших на линию, обчиновничившихся мужиках, которых зовут «человек», вы уже не увидите того сознания собственного достоинства, какое видите в мужике-хозяине-земледельце. Посмотрите на настоящего мужика-земледельца. Какое открытое, честное, полное сознания соб­ственного достоинства лицо! Сравните его с мерсикающим ножкой лакеем! Мужик, если он «ни царю, ни попу не виноват», ничего не боится. Мужик, будь он даже беден, но если только держится земли — удивительная в ней, матушке-кормилице, сила, — совершенно презирает и попавшего на линию и разбогатевшего на службе у барина. «А хорошее жалованье по­лучают эти курятники — 250 рублей, да еще рвет с кого билетик, с кого трояк!» — говорил мне один мужик, истинный, страстный земледелец, непомерной силы, непомерного здоровья, ума и хозяйственной смышле­ности.

* — А ты бы разве пошел на эту должность?

* — Я-то?

* — Ну да, ты.

* — Избави меня Господи! Я? В батраки!

* Приехали ко мне как-то мужики покупать рожь на хлеб.

* — Что же вы не покупаете у своего барина? — спросил я.

* — Какой у нашего барина хлеб, наш барин сам в батраках служит. И сколько презрения было в этих словах! Барин, из небогатых, дей­ствительно, служил управляющим у соседнего помещика.

* Конечно, и теперь мужик, по старой привычке, стоит без шапки перед барином, перед исправником, перед волостным старшиной — волостной-то еще строже, попробуй-ка перед ним шапки не снять! Он ведь тоже из мерсикающих перед всяким начальником, но вы видите в том мужике, что он человек независимый. Мужик стоит без шапки, но чувствует свою независимость, сознает, что ему не нужно бесполезно заслуживать, под­лаживать. Не то с мужиком, когда он, не осилив земли, бросает ее и идет на службу к господам, где и старается подладить, заслужить, попасть на линию. Тогда чувство собственного достоинства, уверенность в самом себе, в своей силе, теряется, и хозяин тупеет, мало-помалу начинает чувствовать, что все его благосостояние зависит от того, насколько он сумел подладить, заслужить. Раз он укусил пирожка, лизнул медку, ему уж не хочется на черный хлеб, на серую капусту, в черную работу, в серую сермягу. Такие, бросившие землю, попавшие на линию, на хорошую службу, крестьяне обыкновенно не возвращаются в деревню на землю, и если земля состоит за ними, когда деревня по тяжести платежей земли на себя не принимает, то, разбогатев, вносят выкупную сумму за свой надел и затем или оставляют землю пустовать, или отдают в пользование родственникам или, наконец, продают в частную собственность какому-нибудь постороннему лицу, ко­торое пользуется, впрочем, ею чересполосно, по-мужицки, нивками.

* Нужно заметить, однако, что мужики, попадающие на службе на линию, люди, без сомнения, в известном смысле способные, обыкновенно и сами по себе не любят земледелия и хозяйства и большею частью к хозяйству не спо­собны.

* Но много ли таких счастливцев, которые попадают на линию, в осо­бенности теперь, когда есть массы бессрочных молодых солдат, редко возвращающихся на землю и презирающих необразованного мужика и его мужицкую работу? Поэтому большинство бросивших землю крестьян ни на какую линию не попадает и погибает в батраках и поденщиках. Что будет с их детьми?

* Бедность и следствие ее — обезземеливание — большей частью про­исходят от разделов. Но, конечно, не всегда раздел влечет за собою обез­земеление; если земли у деревни довольно, если земля хороша, в особен­ности если хороши конопляники, если двор был богат и при разделе каж­дому досталось довольно лошадей, скота, денег на постройку, если при этом разделившиеся все хорошие хозяева, хорошие работники, любят землю, то и они могут оставаться до известной степени зажиточными. Конечно, это бывает редко. Обыкновенно один из отделившихся, более благоприятно обставленный, поднимается, а другие или делаются нищими безземельными батраками или хотя и держат землю, ведут хозяйство, но вечно перебиваются кое-как, вечно живут в самой непроглядной бедности. Как бы ни было плохо мужику, но если он настоящий мужик-хозяин землелюбец, то держится земли до последней крайности и бросает только тогда, когда ему вовсе уже не под силу, когда его одолевают дети, бедность. Да и тут он старается удержать свой огород, свою усадьбу, свою коровку и овечку, свою холупенку, в которой могла бы жить его жена, куда он мог бы притти, как в свой дом. И часто случается, что самый последний, бедствовавший до крайности, но не бросивший земли и хозяйства, успевает как-нибудь вывернуться и, народив много сынов, выкормить их. Когда у него подрастут дети, он поднимается на ноги, берет больше земли, богатеет, делается зажиточным хозяином — вот и новый «богачев» двор. Потому что все дело в числе рук и в союзе.

* Повторяю, даже при теперешних неблагоприятных для мужика усло­виях, — при недостатке земли, при обременении ее огромными налогами, при крайне неэкономическом отношении к мужику начальников, застав­ляющих его бесполезно тратить массу сил, * — многосемейный дом, в ко­тором несколько молодцов-работников и хороший хозяин, до тех пор, пока он не разделился, пока все живут, в союзе, пока работают сообща, все-таки пользуется известным благосостоянием и зажиточностью. Что же было бы, если бы вся деревня в союзе и сообща обрабатывала землю? Даже при таком союзе, какой представляют рабочие артели, то есть где предоставляется каждому жить отдельно и соединяться в артель только для ведения сообща хозяйства, причем каждый работает в раздел и получает соразмерно работе, даже и при таком артельном хозяйстве результаты получились бы замечательные.

* Все дело в союзе. Вопрос об артельном хозяйстве я считаю важнейшим вопросом нашего хозяйства. Все наши агрономические рассуждения о фос­форитах, о многопольных системах, об альгаусских скотах и т. п. просто смешны по своей, так сказать, легкости.

* У меня это не какое-нибудь теоретическое соображение. Занимаясь восемь лет хозяйством, страстно занимаясь им, достигнув в своем хозяй­стве, могу сказать, блестящих результатов, убедившись, что земля наша еще очень богата (а когда я садился на хозяйство, то думал совсем про­тивное), изучив помещичьи и деревенские хозяйства, я пришел к убежде­нию, что у нас первый и самый важный вопрос есть вопрос об артельном хозяйстве. Каждый, кто любит Россию, для кого дорого ее развитие, мо­гущество, сила, должен работать в этом направлении. Это мое убеждение, здесь в деревне выросшее, окрепшее.

* Мало того, я, веря в русского человека, убежден, что это так и будет, что мы, русские, именно совершим это великое деяние, введем новые спо­собы хозяйничанья. В этом-то и заключается самобытность, оригиналь­ность нашего хозяйства. Что мы можем сделать, идя по следам немцев? Разве не будем постоянно отставать? И, наконец, полнейшая непримени­мость у нас немецкой агрономии разве не доказывает, что нам необходимо нечто самобытное?

* Вот почему в одной из моих статей * ¹⁹ я говорил про крестьянское хо­зяйство: «Хлеба никогда не хватает на прокормление, а чуть неурожайный год, крестьяне уже с декабря начинают покупать хлеб. А между тем дайте в мои руки ту же землю, тот же труд, то же количество скота — ив несколько лет я поставлю хозяйство на такую ногу, что хлеба не только хватит на прокормление, но еще и продать будет что. Стоит только для этого уничтожить нивки, разделить землю на десятины и обрабатывать землю сообща. Я не только твердо убежден в этом, но знаю, что с этим согласится каждый крестьянин. Зажиточность неразделившихся дворов разве не доказывает этого?».

* Описав там же мое хозяйство, я закончил статью следующим образом:

* «Я достиг в своем хозяйстве, можно сказать, блестящих результатов, но будущее не принадлежит таким хозяйствам, как мое. Будущее принадлежит хозяйствам тех людей, которые будут сами обрабатывать свою землю и вести хозяйство не единично, каждый сам по себе, но сообща-». И далее я говорю: «Когда люди, обрабатывающие землю собственным трудом, до­думаются, что им выгоднее вести хозяйство сообща, то и земля, и все хозяйство неминуемо перейдут в их руки».

* И додумаются.

* Все крестьяне сознают, что жить большими семьями выгоднее, что разделы причиною обеднения, а между тем все-таки делятся. Есть же, значит, этому какая-нибудь причина? Очевидно, что в семейной кресть­янской жизни есть что-то такое, чего не может переносить все переносящий мужик. Не в мужике ли оно? Вот у мещан, у купцов дележей гораздо меньше — там вся семья работает сообща: один брат дома торгует, другой по уезду ездит, третий в кабаке сидит и все стремятся к одному — сорвать, надуть, объегорить. Не оттого ли мужик делится, не оттого ли стремится к отдельной, самостоятельной жизни, что он более человек, более поэт, более идеалист?

* Если бы крестьянские семьи, расходясь жить по разным домам или по разным углам дома — бывает иногда, когда не на что выстроить новую избу, что живут и в одной избе в разных углах, — в то же время не разделяли хозяйства и сообща обрабатывали землю, подобно тому как это бывает в купеческих семействах, где иногда, разделившись и живя в разных домах, все-таки ведут торг сообща, то уже одно это имело бы громадное значение. Но я даже не видал таких попыток, и трудно предположить, чтобы люди, озлобленные друг против друга, как это всегда бывает при разделах, могли согласиться на общее дело. Гораздо скорее согласятся на это чужие, даже целая деревня, чем разделившаяся семья. Мне часто случается сдавать крестьянам покосы из части, на том условии, чтобы убирали сообща и затем делили готовое сено. Дело всегда идет отлично. Так, одна соседняя деревня ежегодно косит у меня с половины довольно большой луг, и косит всей деревней, потому что после покоса этим лугом и прилегающими пустошами деревня пользуется для выгона лошадей и скота. Крестьяне сначала хотели убирать луг в раздел, нивками, каждый двор отдельно — так убирают они свои собственные луга и луг соседнего помещика, — но я на это не согласился. Теперь, когда привыкли, оно уже так и идет из году в год, и сами крестьяне довольны, потому что при покосе сообща весь луг убирается сразу, до Казанской, когда крестьяне еще не приступили к своим покосам, и скорее поспевает для выгона, тогда как при покосе в раздел тот, другой могут опоздать покосом, затянуть, и неубранная нивка будет препятствовать выгону скота. На покос деревня выходит вся за раз. Тотчас — это совершается чрезвычайно быстро — делят часть луга на нивки по числу кос, и затем каждый косит отдельно свою нивку, кончили один участок, переходят на другой, который тоже делят по числу кос, и каждый гонит свою долю и т. д. Весь луг скашивается за раз, хотя и в раздел, по нивкам. Я этому не препятствую, потому что это не производит никакой разницы в хозяйственном отношении. Косить сообща, огульно, идя в один ряд, крестьяне ни за что не соглашаются, потому что, говорят они, в деревне косцы неравные, не все косят одинаково хорошо, а так как сено делится по числу кос, то выйдет несправедливо. На уборку сена деревня высылает людей по числу кос, и уже эта работа производится сообща, причем распоряжается один из крестьян, пользую­щихся доверием деревни. Он смотрит, чтобы все хорошо работали и клали копны равной величины. Затем половина копен переводится ко мне, а другую половину крестьяне делят между собою по числу кос.

[««]   А.Н. Энгельгардт "12 писем из деревни"   [»»]

www.kara-murza.ru